137 История, характеристика и физиология народных танцев составляют предмет не только в высшей степени любопытный, но во многих отношениях очень глубокий и преисполненный весьма важных указаний. Мы не говорим уже об истории танцев, как искусства, — это рудник в свою очередь неисчерпаемый, и слово знаменитого Вестриса, которое многим казалось только забавным: — «Que de choses dans un menuet!» — слово очень умное. — Эти предметы сами просятся в Иллюстрацию и наше скромное, «иллюстрированное изданьице», как называет его известный знаменитостью своею фельетон Инвалида, — вероятно полагающий, что Иллюстрация оскорбится милым названием этим, когда она другого и не ищет, — эти предметы, говорим мы, сами ложатся под перо, карандаш и резец «иллюстрированного изданьица», которое непременно займется ими и для начала взглянет на польские народные танцы, для которых прилагаемые рисунки приготовлены г-м Жуковским и гравированы лучшими нашими граверами.
Как произведение утонченнейшего Двора и образованнейшего общества, менуэт сходствует с важным, истинно-рыцарским танцем, польским; но он далеко не выражает тех же чувств, того движения страсти; его пластические формы исполнены приличия, но чопорны, лишены излияний сердечной веселости, простоты и молодцеватости, которые вынесены в польский, созданный племенем, не утратившим еще порывов сердца под холодным анализом духа. В менуэте, — настоящем представителе высшего тона парижского круга времен Людовика XIV, — вся наружная грация условлена церемониальным приличием великого Двора; каждое движение в нем рассчитано, все изобличает тяжелый этикет общества, как бы утомленного, потерявшего все природное и силящегося произвести заученный эффект, вместо важности, невольно проглядывающей и в принужденном танце. Кто-то, замечая, что дух века и народа отражается во всех пластических искусствах его, сравнил этот танец с классической французской трагедией. В обоих танцах главная черта — важность; но в польском более свободы, в менуэте более театральности. И здесь, как и во всех проявлениях духа, господствует закон противоречия: народ французский, прославившийся своею живостью и легкостью во всем, в плясках, равно как и в поэзии своей, проявляет, вместо величественной простоты, надутую напыщенность. Не в то ли же самое время Француженки, создания премилые, превеселые и преостроумные, одаренные тонким вкусом и проницательным умом, изобрели костюм, соответственный важности их танца, но показывающий столь же странную претензию важничать, как и чудовищно-исполинские, напудренные парики достопочтенных их кавалеров. Все это было под стать тогдашнему вкусу поэзии Буало. В наше время менуэт нравится, когда его танцуют дети, и нравится не как пляска, а как контраст важности движений и природной резвости ребячьего возраста.
В немецком вальсе — тот же самый закон контраста. Точно так, как ветренный Француз добровольно сковал себя в тяжелые формы искусства, преважный Немец бросился стремглав в самый бурный водоворот страсти и поэзии в своей пляске. Французы называли вальс неприличным, нескромным; Немец находил во французских танцах какое-то оцепенение, оледенение духа в внешней форме. По народному характеру Немцев вальс нельзя считать нескромным: он свободное и порывистое влечение чувства и воображения Германца, любящего метафизические грезы. Поэты сравнивали вальсирующую пару с движением планет, совершающих двойной оборот. Вальс утратил много своей самобытности; легкие стопы, начиная с круга, очертывали четвероугольники, треугольники, кресты, овалы, то быстро, то медленно, — образ хода небесных тел, вечно, неутомимо совершающих свои постоянные пути. Вальс выражал сверх-чувственный энтузиазм, уносящий два земные существа в очарованный, идеальный мир. И точно есть как будто что-то особенно-увлекательное в доверчивости молодой девушки, предающей себя вполне бурному стремлению мужчины. Этот порывистый водоворот, этот метеор, являющийся и исчезающий в заколдованном круге бальной залы, наполняет какою-то мистической прелестью молодые головы и сердца.
Польский, конечно более приличный возмужалости, идет однако-же к всякому возрасту и сану; он был впрочем особенно танцем стариков, героев, королей; он чрезвычайно согласовывался с странным костюмом польского рыцарства. Он выражал как будто торжественное шествие и укрощение воинственных порывов. Это единственный из чисто-национальных танцев, который не напоминает ни страсти дикого народа, ни женоподобности народа изнеженного. Но чтоб судить об этом, нужно его видеть на родной его почву, в старинных контушах и жупанах, подтянутых затканными золотом и серебром поясами, с откинутыми на плечи рукавами, в красных и желтых сапогах, при дворе какого-нибудь из исторических вельмож. Нужно видеть взгляд, осанку, обороты и движения танцора, будто вызывающего на бой врага. Польский старых времен дышал воинственно-аристократическими формами тогдашней Польши и характером ее народа.
В старые времена полонез был танец обрядный (официальный), во время придворных торжеств. Обыкновенно король, а за ним важнейшие из сановников, вели за собой ряд кавалеров в рыцарской одежде, будто в торжественном шествии. Но когда предметом праздничного торжества была женщина, то она становилась в первую пару с другою именитою женщиной, за нею делали то же все другие дамы, пока идущая в первой паре не подавала руки мужчине по избранию ею; тогда и все дамы следовали этому примеру.
Теперь польский тоже танец обрядный и начинается старшим в собрании лицом, которое, распоряжая танцем, увлекает или останавливает по своей воле весь ряд, водит его где и как ему угодно, продолжает или прекращает ход. По-польски это называется rej wodzić, от латинского rex, и значит первенствовать; — иначе это называлось marsralkować т.е. предводительствовать в собрании. Вторая часть движения полонеза напоминает еще восстание против общего неприятеля и бурный дух народных сеймов. Не смотря на повиновение роли ведущего весь ход в передней паре, каждый более смелый гость, со стороны, движимый капризом, честолюбием, любовью или ревностью, имел право, вымолвив магическое слово: odbijanego, отнять, так сказать, даму из рук первенствующего, который без спора должен был становиться в следующую пару, — а тот сделался из простого зрителя первым почетным в танце. Этому слову все должны были повиноваться. Обычай этот вошел в обыкновение именно во времена смут и ответствует презренному в последствии слову: nie pozwalam! злоупотребление которого необразованною шляхтой уничтожило столько сеймов. Новый предводитель польского правил целой вереницей дам и кавалеров; первый вступал в право второго, второй в право третьего и т.д., и вот последний, оставшийся без дамы, опять сказав волшебное: отбиваю, мог завладеть дамою первой пары. Но эта привилегия иногда доводила наконец танец до совершенной анархии и предводительствующий или распускал танцующих, как король или маршал собрание совещателей, или же, по объявленному желанию, мужчины удалялись в сторону, а оставшиеся дамы продолжали шествие, выбирая новых танцоров, как бы в презрение и наказание возмутителям. Так полонез представлял и мысль конфедерационного сейма. — Вообще этот танец был в начале танцем эмблематическим.
В нынешнее время он составляет только прогулку (как прочие танцы составляют толкотню и давку), не имеющую привлекательности для молодежи, а потому он употребляется иногда лишь для этикета.
Старые поляки танцевали польский с благородной важностью и с удивительной ловкостью. Плавные, чуждые прыжков движения танцор оживлял бряцанием сабли, встряхиванием шапки и рукавов контуша и подкручиванием усов, — этими наружными признаками воина, рыцаря, гражданина, мужа5252. Известно, что в древние времена в Польше не одна только сабря или карабеля была признаком дворянина; несовершеннолетние молодые люди и люди низших сословия не имели права не только подпоясывать саблю, но даже носить откинутых на плечи рукавов (wylotów) верхнего платья, называемого контушом.. Надобно было видеть Поляка, танцующего в парадном костюме, чтоб согласиться, что никакой другой танец не выставлял столько всех преимуществ благородной и смелой осанки, хорошего склада и мужественного 138 лица. В начале танца кавалер клал шапку под мышку, кланялся даме, покручивал усы одной рукой, а другой приударивал саблю, — как будто указывая достоинства, во имя которых желал понравиться хорошенькой эенщине. Потом, почтительно, он вел даму в приличном от себя расстоянии, с выражением гордости, как супруг ведет жену. Конечно женщина не имела здесь случая выказать резвости, ловкости прыжками, но прелесть изящных форм не была скрываема, а увеличивалась еще от скромной походки и великолепного костюма.
Рыцарское сословие в Польше оживляло эту пляску самым любезным разговором, что было, так сказать, школою красноречия. Для молодежи польский представлял удобнейший случай высказать тайные желания и надежды; громкая бальная музыка подстрекала еще более их пылкое воображение. Первенствующая пара должна была соблюдать все приличия, все обыкновения, относящиеся к этому танцу; она вводила по избранию фигуры и нередко кавалер первой пары, становясь перед избранною им дамой на колени, заставлял тем всех делать то же.
Вот настоящее значение польского, происшедшего из народного духа и древних учреждений края. — Музыка его с военными мотивами и марциальным ритмом должна была уметь соединять сладость и простоту сельских напевов. И точно, чем старее композиция польских, тем больше в ней простоты и воинственности. С конца XVII и первой половины XVIII века являются польские с музыкальными украшениями; в них уже, вообще во всех, много грома и шума. В конце прошедшего столетия почти все композиции полонезов лучших виртуозов запечатлены особенною тоскливостью; таковы превосходные полонезы Князя Михаила Клеофаса Огинского, лица замечательного. Эта музыка его была до того популярною, что не было дома, в котором не играли бы его полонезов; не было простого шляхтича, который бы их не знал. Он писал их за границей, вдали от родины. Наиболее приблизился к Князю Огинскому композитор Дешкевич. Из новейших отличался в Варшаве г-н Курпинский. Нынешние подражатели, особенно Итальянцы и Немцы, взяв только темпо полонеза, совершенно исковеркали первоначальные его характер и пишут польские на мотивы иностранных опер и песней. — (Рисунки старинн. шахтель-вальса и полонеза помещены на стр. 134).
Самый удалой из молодежи первенствует в разноцветной веренице и, как в польском, все должны подражать его движениям; это маленький балет, драма, составляющая целую историю любви. Молодая пара выступает на сцену: удалой, пылкий парень, гордый собой и одеждой своей, вдруг делается задумчив, опускает глаза… он, кажется, ищет вдохновения в песне; клики товарищей и такт, шумно отбиваемый каблуками, возбуждают его. Танцор совершает один круг, становится перед музыкой, затягивает куплеты, часто собственной импровизации и обыкновенно заставляющие краснеть девушку; тогда она старается убегать от него, но юноша догоняет, выказывая свою ловкость. В третью очередь, останавливаясь с пойманной девушкой, чоб петь, он вдруг убегает сам, пока девушка не схватит его за плечи; тогда он обнимает ее стан и они вместе продолжают грациозную пляску свою, пока музыканту не вздумается перестать. Вот пляска Карпатских горцев, представленная на нашей картинке. — (См. стр. 135).
Но можно ли описывать танец? Какое перо передаст грациозные движения тела, неуловимые изгибы рук, ног, стана женщины? Одному Гёте удалось это сделать в своей Баядерке; но то была поэзия! Нужно видеть всякую пляску в родной ее стороне, чтоб принять впечатления, которыми она создана и которые представляет и возбуждает. В музыке танца слиты удаль, веселость и тоска; эти главные элементы народной пляски поэтически выражены в изящнейших формах искусства, в истинно-гениальных мазурках Шопена. В польше существуют мазурки и полонезы исторические. — (Изобр. старинн. мазурки на стр. 138).
